Оридония и род Людомергов[СИ] - Дмитрий Всатен

— О, Владыка Чернолесья; о, Многобог; о, Зверобог! Уповаю на вас. Окропите ножи эти кровью добычи! Укрепите их дабы выдержали удары чужого оружия! — с этими словами людомара передала охотнику два небольших кривых ножа, которые он просунул между лианами по бокам. — Приклейтесь к рукам его, и не предавайте! Вернись ко мне таким, какой сейчас стоишь! — женщина передала людомару два широких и длинных ножа, которые он заткнул себе за пояс.

Повязав свои голени от коленей до ступней тонкими веревками: и защита, и нужда в веревках в лесу немалая — людомар притянул к себе женщину и дотронулся щекой до ее щеки.

— Иисеп, — позвал он.

Полы донада натужно застонали и на площадку перед домом вышло громадное животное. В холке оно достигало не менее полутора метров, было очень похоже на кошку, если бы не чересчур мощные передние лапы и худощавые задние. Морда у иисепа лишь верхней частью напоминала кошку, но там где у кошки есть маленький нос, у иисепа был большой раздвоенный надвое с четырьмя ноздрями. Привычной челюсти у него тоже не было. Внимательный наблюдатель заметил бы, что челюсть у иисепа было похожа на руку сильно согнутую в локте и занимала все пространство от груди через шею и под нос.

Ело животное очень непривычно. Его нижняя челюсть, подобно руке, тянущейся за пище, резко выскакивало из-под подбородка и своим окончанием с мелкими, но острыми клыками словно рукой хватало пищу.

Людомара улыбнулась.

— Ему бы еще поспать, — подошла она к животному и потрепала его за микроскопическое ухо. Иисеп заурчал от удовольствия.

— В путь! — приказал охотник и животное, услыхав эти слова, встрепенулось и слегка рыкнуло.

Пусть к людомару Светлому пролегал по тропе особо нелюбимой людомарами. Высокие охотники вообще не любили тропинки, т. е. пути, которые можно увидеть и на которых можно устроить засаду, поэтому охотник выбрал путь хотя и труднее, но короче.

Спустившись с верхней кроны мека — дерева, на котором находился дом — донад, он не стал спрыгивать на землю, а пустился в путь по нижним ветвям деревьев.

Он шел напрямую к своему фамильному соуну.

На закате он достиг его. Соун представлял собой старый тонкий ствол дерева, надлежащим образом очищенный изнутри. Он ничем не отличался от прочего бурелома, но те, кто знал, что это такое, могли в любое время прийти к нему и подудеть.

Людомары всегда откликались на зов соуна. Помощь людомара стоила немало, но и обращались к ним те, кому было уже нечего терять. Чаще всего это были родители-пасмасы близлежащих селений, дети которых забрели в Редколесье, а после и вовсе уходили в Черный лес, где их могли найти только людомары.

До соуна оставалось пройти всего несколько деревьев, когда оглушительный рев трубы сбил охотника с ветки и чуть не убил.

Людомары обладают очень тонким слухом. Они способны услышать копошение муравьев на расстоянии в десять шагов. Между собой они общаются так тихо, что другие олюди не могут их слышать даже, если приставить их уши прямо ко рту людомара.

Рев соуна был для охотника сродни удару обухом по голове.

Послышалось рычание и рядом с хозяином бесшумно спрыгнул с ветки иисеп.

Людомар встряхнул голов, выбивая из нее звон, поднялся на ноги и, слегка пошатываясь, пошел к соуну.

Рядом с трубой стоял низкорослый мужичок-пасмас. Это был узколобый широколицый и остро смердящий пасмас коих в округе проживало неимоверное количество.

Мужичок хотел было еще подудеть, но охотник рыком его остановил.

Людомар остановился в дюжине шагов от человека, закрыл свои уши ладонями и спросил как можно громче для себя:

— Чего тебе?

— Ась? — не расслышал пасмас.

— Дул зачем? — заорал людомар и тут же охрип.

— Квава пропал.

Людомар нахмурился. Мужичок понял, что ответ недостаточен.

— Сынок мой пропал.

— Не кричи ты так. Он оглохнит жежь!

Словно из-под земли рядом с пасмасом выросла женщина и дернула его за бороду.

— Добрый людомар, — зашептала она, — наш сыночек пропал. Уж третий раз Владыка око свое открыл да нас лицезрел. Третий раз как не видели сыночка нашего, окаянного. Уж я грозила ему вдаль, уж я и поплакала, и к ведьмочке сходила. Прознала та, что в Чернолесье он. Один одинешенек. Страшно ему. — Голос женщины дрогнул и она сбилась. — Верни нам… его… людомар. От нас… от нас… век мы тебе… — И она зарыдала в голос.

Охотник ничего не успел сказать, как она подошла к нему и протянула грязную рубашонку. От нее за версту несло терпким потом, мочой и фекалиями.

Мозг людомара пережил второй после рева трубы шок, столкнувшись в подобным ароматным букетом.

— Его это накидочка… Помоги… помоги, добром да светом-теплом тебя прошу… миленький… помоги. — Она снова заревела.

Охотник кивнул, но тут же вспомнил, что надо идти к Светлому и… снова кивнул.

Дети рождали в душе любого людомара некую странную формацию чувств и ощущений, которую и через века невозможно будет описать даже приблизительно. Эти переживания можно сравнить только с тем, как калека переживает об утрате части плоти или как некто нежно любит то, чего у него никогда не было. Людомары не могли разрождаться от любви между собой, потому что сама раса людомаров была побочной ветвью похотливой страсти доувенов и дремсов. В том было их проклятье.

Никто не знал, чего эротичного находили просветленные доувены в грязных дремсовских женщинах, одетых, как и их мужчины в шкуры, но это имело место быть хотя бы потому, что существовали людомары.

Высокие охотники и мумы — плоды любви пасмасов и тааколов — были двумя расами, которые не воспроизводились.

Людомары не знали детей. А те немногие, кому посчастливилось найти ребенка-людомара, считались самыми счастливыми олюдями в Чернолесье. Таковым был отец охотника — Прыгун.

— Где он пропал? — просил охотник.

— Был с ним вот у рытвины. Они собирали шкуры.

— У смердящей ямы?

— Где? Да, да, у ямы, у города. Он там, — она махнула себе за спину.

— Я пойду сам. Идите домой.

Все время разговора, мужичонка позади жещины стоял словно бы робея, исподлобья смотря на жену и теребя бороду. Людомар уловил его взгляды и понял, что женщину нынче ждет взбучка за то, что влезла в разговор.

Фыркнув и прочистив нос, людомар бегом бросился в сторону города.

Охотник без труда нашел выгребную яму подле городских стен. От города — недаром людомары называют олюдские города смердящими ямами — во все стороны расходился терпкий запах, замешанный на таком количестве "ароматов", от которых мозг охотника приходил в обонятельное неистовство.

Запах отца семейства он запомнил прекрасно. Он не знал, чем от него пахло, но тонкий приятный аромат, не присущий пасмасу от него все же исходил. Еще одним кодом мужичонки была рана на ноге, которую людомар почувствовал сразу. Она давно гноилась, и мужичок прикладывал к ней пережеванные стебли пухтана. Судя по тому, что трава начала разлагаться, примочку он не менял давно.

Подле выгребной ямы копошилось много народу. Появление людомара в их рядах произвело на олюдей примерно такое же впечатление, как явление Божества народу.

Десятки бородатых чумазых лиц вытянулись в удивлении.

С трудом подавив в себе отвращение ко всему и всем, охотник несколько раз прошелся округ ямы пока не уловил запах гниющей травы.

Он увел его в сторону от ямы к старой покосившейся хибаре почти вросшей в землю. Это оказалась харчевня для сельского люда.

В столь поздний час она была до отказа набита посетителями.

Людомар благоразумно не решился входить внутрь хибарки, прошелся вокруг и к своему удивлению, в одном из углов, образованных харчевней и погребом, уловил тот же самый нежный сладковатый запах, который исходил от мужичонки.

Внезапно ему в нос бросился запах, от которого кровь в жилах закипела так, словно внутрь него бросили все рочиропсы этого мира.

Людомар почувствовал запах эвра.

Невольный рык вырвался из его груди. Никого из олюдей людомары не любят больше, чем эвров. Говорят, что эвры проживают на некоем уступе, вдающимся далеко в море. Их земли богаты, а города велики и удивительны.

Несмотря на все эти чудеса во всей Владии нет народца хуже, чем эвры. С виду глупые, ожиревшие и бледно-серые, как поганки, эти олюди отличаются удивительной живучестью и ничего не любят больше, чем отведать плоти олюдских детей. Нет, они не каннибалы, хотя и ведут свой род от грирников — вот эти уж чистейшие олюдоеды! Их культура развилась так, что страсть к поеданию была заменена неуемной страстью к пресыщению в плане плотских услад.

Сперва они воровали детей: всех подряд. Но после, когда достигли достатка, стали заявляться в менее зажиточные земли Владии и покупать детей у бедняков.